Севастопольская БАРД-АФИША - Творчество севастопольских бардов

ТВОРЧЕСТВО СЕВАСТОПОЛЬСКИХ БАРДОВ – БОРИС СИДОРЫЧЕВ


НА ГЛАВНУЮ. АНОНСЫ НОВОСТИ

БАРДОВСКИЙ МИР СЕВАСТОПОЛЯ

ТВОРЧЕСТВО СЕВАСТОПОЛЬСКИХ БАРДОВ

СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ БАРДЫ НА ВИДЕО

ВИЗАВИ

ИЗ ИСТОРИИ СЕВАСТОПОЛЬСКОЙ БАРДОВСКОЙ ПЕСНИ

...

...

ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ

АРХИВ

ОБЗОР ПОЧТЫ, ОТЗЫВЫ

КОНТАКТ


БОРИС СИДОРЫЧЕВ. НАСЛЕДИЕ

Песенное творчество Бориса Владимировича Сидорычева (07.10.1940 - 10.11.2003) представляет собой достаточно большой массив вокальных произведений – лирические песни, баллады, шуточные зарисовки и даже частушки. Некоторые из них, благодаря усилиям энтузиастов, распространяются в виде аудиозаписей. Существует 4 аудиопроекта песен Бориса Сидорычева – "Держись, товарищ Сухов!", "Тройка Русь", "Город Сидорычевск" и "Зазеркалье".
Всего, по мнению некоторых коллекционеров, Сидорычев сочинил около 200 песен и стихов. Возможно, эта цифра и занижена, поскольку, по другим данным, Борис Владимирович является автором порядка 300 произведений. Установить точное количество песен, созданных этим автором, по некоторым причинам представляется крайне сложным. Имея в течение непродолжительного времени доступ к тетрадям Сидорычева после его ухода из жизни составитель виртуального стихотворного сборника, представленного на сайте "Севастопольская БАРД-АФИША", смог скопировать то количество текстов песен и стихов, которое размещено в данном разделе.
На литературном сайте "Стихия" www.stihiya.org находится более 20 аудиозаписей песен Б.Сидорычева.
Остается порадоваться за почитателей творчества Бориса Владимировича Сидорычева, поскольку появившаяся на сайте "Севастопольская БАРД-АФИША" публикация стихов этого замечательного барда является поистине уникалькой.

Составитель Владимир Губанов (г. Севастополь)



БОРИС СИДОРЫЧЕВ
Сочинения



ЗАЧИН



Разговор с редактором

“Где редактор Иванов?
Чья? Моя? Сидорычев.
Нет, я сам, без звонков,
без Петра Егорыча.
Нет записки. Не знаком.
Это не подарок.
А при чем здесь гастроном?
Что в чехле? Гитара”.

Слышу крик “Пусть войдет,
как его там... Сидорчук.
Хочет петь? Пусть поет.
Лейся песня, шире круг!
Что у вас там?” “У меня?
Авторские песни...”
“Про слепого коня?
Это интересно!”

Я гитару расчехлил,
подтянул на грифе нервы,
забренчал, заговорил
про коня и про консервы,
и про Нюрку, и про Тверь
в ритме вальса, в темпе марша.
Вижу, слева через дверь,
улыбнулась секретарша…

От восторженной улыбки
мы с гитарой обнаглели:
отзвенели без ошибки, –
что хотели, то и спели.
Как хотели, без затей
донесли с гитарой вместе
до редакторских ушей
наши авторские песни.

Не спеша редактор встал,
взял стакан, хлебнул водицы
и в раздумье почесал
чуть пониже поясницы...
“Ты, товарищ Сидоренко,
кое-что могешь.
Но зачем бодаешь стенку –
не про то поешь?!

Вот, к примеру, Сидорков, –
как там, в песенке твоей? –
мол, вреда от дураков
больше, чем от алкашей...
Так нельзя! Когда везде
госборьба идет с сивухой,
нужно всем в одной узде,
чтоб, как кони, – ухо в ухо!”

“Бывший конюх, что ли, он?”, –
мысль такая обожгла.
А редактор, взял разгон,
закусивши удила, –
“Тут галопом не пройдешь,
дорогой Сидоркин,
на рысях не проскользнешь.
Песня – дело тонкое.

Гласность нужно поощрять,
но в пределах централизьму.
Надо знать, о ком молчать,
а кому поставить клизму.
В общем, так, Сидорчук, –
оптимизьму маловато,
рифма есть и верный звук,
но где-то, что-то сыровато”.

Секретарша вносит чай...
Вижу: каши тут не сваришь.
Я сказал ему: “Прощай,
незабвенный мой товарищ!”
Да гори она, эстрада,
от начала до конца!
Не желаю петь, как надо, –
буду петь, как хочется!




ЗАЗЕРКАЛЬЕ


Тройка-Русь

Разгулялась в поле чистом
тройка быстроногая.
Возит тройка афериста,
если верить Гоголю.

Тройка-Русь! Куда летишь?
Оглянись! Кого везешь?
Свищет ветер – ты молчишь
и ответа не даешь.

Сколько было седоков
и залетных и своих.
Не жалеешь ты подков,
сотни лет катаешь их,

с бубенцами да со свистом –
в голове шумит вино, –
с Богом, с Чертом, с аферистом –
все едино, все равно.

Русский любит ездить быстро –
он и глазом не моргнет,
даже если в поле чистом
над оврагом поворот.

Лишь бы версты под копыта
без начала и конца,
чтоб печаль была разбита
под копытом жеребца.

Лишь бы силушка была бы
да кудрявой голова,
лишь бы кони, как стрела бы,
остальное – трын-трава.

Тройка-Русь! Куда летишь?
Оглянись! Кого везешь?
Свищет ветер… Ты молчишь
и ответа не даешь.



Песня про Россию

Расея, мать - Расеюшка,
прости ты нас, прости!
Собрали, что посеяли –
другому не взойти.
Что сажено – то собрано
под крики воронья.
Судьба твоя недобрая –
тоска-печаль моя.

Прости за то, что спятили,
похмельные с утра,
иконы Божьей Матери
сжигали на кострах;
и голоса не подняли,
и страхом изошли,
когда твоих угодников
на дыбу волокли.

Тебя одели в рубище,
да в ратную броню,
твоих пророков будущих
споили на корню.
Лакаем, что не допито,
чтоб совесть не будить,
и что у нас не пропито,
пропито, стало быть.

Прости за речки мертвые,
озера да ручьи.
Замучены абортами
красавицы твои.
Красу твою нетленную
изгадил подлый хам.
Земля благословенная
досталась дуракам.



* * *

В городу ль, в полюшке –
но нигде нет на Руси волюшки.

Смолоду в страхе мы.
Возле церкви – топоры с плахами,

да палач под хмельком,
да намылена петля с узелком,

да в чести пес-холуй,
а кто воли захотел – на колу.

Нет во мне выбора –
я за волю заплачу дыбою.

Заплачу все сполна,
вольной волей надышусь допьяна.



Последняя песня атамана

Ой, судьба моя
бестолковая,
не ходи за мной
по пятам.
Зря надеешься,
непутевая, –
я себя тебе
не продам.

И не сечь меня
твоему топору –
буду жить,
как сам захочу,
или сам себе
плаху выберу
и рукой махну
палачу.

Ой, палач дружок,
засучи рукав,
чтоб на плахе мне
не страдать,
не позорить чтоб
ни меня, дурака,
ни Россию
родную мать.

Чтоб не видеть мне
страх в глазах ее
и покорности
суету,
покажи, палач
мастерство свое –
пожалей меня,
сироту.

Пожалей меня,
сиротинушку, –
веселей топор
заноси.
Всеми преданный
и покинутый
я один, как перст,
на Руси.

Я же к ней пришел,
людям волю дать –
чем же нынче я
не хорош?
Предала меня
ты, Россия-мать,
и цена моя –
медный грош.



Пашка-корешок
(Песня из мюзикла по роману М.Горького “Мать”)


Окончен твой тюремный срок.
Два года быстро пролетело.
Здорово, Пашка-корешок!
Отметить надо это дело!
Нам в кабаке в кредит нальют –
давно тебя мы не видали,
а мать твою, а мать твою,
а мать твою арестовали.

Крепись, ведь ты же большевик,
и закуси ухой стерляжьей,
отведай гуся, ешь балык –
мы все припомним силе вражьей:
как нашу кровь буржуи пьют,
как нас жандармы мордовали
и мать твою, и мать твою,
и мать твою арестовали.

Давай, товарищ, по второй!
Поговорим, как два партийца,
закусим паюсной икрой,
царя помянем кровопийцу.
А хошь – пивка тебе налью!
Вот и таранка на закуску...
А мать твою, а мать твою
на днях упрятали в кутузку.

Уж больно семга хороша,
а осетрина жестковата...
Открой коньяк, горит душа
от произвола супостатов:
накрыли типографию,
листовки все конфисковали,
при этом, гады, мать твою
ну всю, как есть, арестовали.

Придется, Павел, пострадать
(за революцию конечно) –
в Париже будешь проживать.
Сочувствую тебе сердечно:
“пардон”, “мадам”, “бонжур”, “месью” –
я там со скуки чуть не помер!
Едят лягушек, мать твою!
А мать твоя – в казенном доме.

Потом в Швейцарию махнешь
через Нью-Йорк для конспирации.
“Искру” в Берлине заберешь
для шведской парторганизации.
Держи, Павлуха, паспорт твой.
Давай дерябнем за успехи!
Вот жаль, что мать твою... того,
а то бы с нею ты поехал.

Ты, Паша, верь: взойдет она,
звезда пленительного счастья,
напишут наши имена
на пьедестале новой власти,
про то, как мы в чужом краю
за революцию страдали,
ну и про то, как мать твою,
как мать твою арестовали.



* * *

П.А. Столыпину

Батька у Мордки миллионер,
у Багрова Мордки черный револьвер;
надоело Мордке по Киеву гулять –
хочет в революцию Мордка пострелять.

На козе-романтике весело скакать,
под кареты царские бомбочки бросать;
как шарахнет бомбочка где-нибудь в толпе –
кровушкой умоется питерский проспект.

Поезд с пассажирами пустишь под откос,
а потом в Швейцарии хлещешь кальвадос;
иль пивко баварское в Мюнхене лакай –
изучай Ульянова, Маркса изучай.

За Расею-мачеху сердце не болит,
кайзером оплачены тол да динамит;
бей ее, корявую, бей, да не жалей,
вроде как во имя праведных идей.

И не даст осечки черный револьвер –
и царство вам небесное, господин премьер.
Светлую головушку долго не носить –
было, есть и будет так на святой Руси.



Адмирал

Служил России адмирал –
присяге верен, верен Богу,
талантлив был и службу знал,
все честь по чести, без подлога.
Не поклонялся до земли
японской пуле в Порт Артуре,
перед судьбою не юлил,
в тиши штабов спасая шкуру.

По морю Черному ходил
и в Ледовитом океане.
Кресты сияли на груди
за честь, отвагу и за раны.
Служил, награды не просил,
жил для Руси, а не для славы.
Держал, пока хватало сил,
над красной пропастью державу.

“Давно ли стала Ангара?”, –
спросил спокойно адмирал.
Вот-вот рассвет, уже пора
за честь мундира умирать.
Не дал завязывать глаза.
Конвой затворами зазвякал...
Ему ответил комиссар:
“Недели две уже, однако”.

... Везли на розвальнях потом,
прикрыв овчиной пару трупов.
Сверкала пуговка с орлом
в прорехе старого тулупа.
Ушла луна. Восток горел.
Очередного адмирала
у проруби на Ангаре
в ту ночь Россия потеряла.



Товарищ Сухов

П.Луспекаеву

Седые аксакалы на ящиках сидят.
Павлины за дувалом загадочно кричат.
Тут на чужбине горькой таможенник живет
у моря на пригорке и взяток не берет.

Под черную икорку и мне плесни чуток!
За домом на пригорке – колючка да песок,
да сверху солнце жарит, да Каспия простор,
под перезвон гитары душевный разговор.

Держись, товарищ Сухов – такие, брат, дела!
Обидно, что Петруху зарезал Абдулла.
Мы по стакану браги нальем еще не раз,
ты только, Верещагин, не заводи баркас.

Обрыдло по пустыне таскать чужой гарем.
А дома Катерина замаялась совсем,
изба перекосилась без мужика давно –
наказана Россия гражданскою войной.

Стреляем, режем, колем, взрываем динамит,
а где-то дома поле неубранным стоит.
Тоска заела в доску, хоть на луну кричи.
Ни травки, ни березки – песок да басмачи.

Держись, товарищ Сухов – такие, брат, дела!
Обидно, что Петруху зарезал Абдулла.
Мы по стакану браги нальем еще не раз –
ты только, Верещагин, не заводи баркас.

Обидно за державу, что на распыл пошла.
Была когда-то слава, был Бог и был Аллах,
а нынче бог расстрелян, и черт попутал нас –
таможня в этом деле добро свое не даст.

Но все еще вернется на круги на своя –
еще не все колодцы протухли от гнилья;
и девять граммов в сердце до срока не зови –
не повезет мне в смерти, а повезет в любви.

Держись, товарищ Сухов – такие, брат, дела!
Обидно, что Петруху зарезал Абдулла.
Мы по стакану браги нальем еще не раз –
ты только, Верещагин, не заводи баркас.



Колокол

Барду А.Башлачеву

Пращуры наши когда-то,
чтобы заблудшим помочь,
души спасали набатом,
в колокол били всю ночь.
И с колоколен России
через слепую метель
над перепутьями
к бедному путнику
ангел-хранитель летел.

Нынче давно уж не слышен
душеспасительный звон
и над Российскою крышей
нет ни лампад ни икон.
В колокол били пророки –
нынче угодник в чести,
храмы разрушены,
свечи потушены,
ночью пути не найти.

Каждый бредет в одиночку
то ль наяву, то ль во сне;
кто за рублем, кто за бочкой –
истину ищет в вине.
Но ни вином и не златом
страха в душе не унять –
над перепутьями
бедному путнику
звона давно не слыхать.



По тонкому льду

Иду и кричу, как в бреду,
по тонкому льду. над черной водой;
и вся мне видна глубина
до самого дна.

А мышцы мои, как лапша,
и в страхе душа,
и сердце стучит впопыхах
в горячих висках.
Вот ветром ударило в грудь –
не продохнуть.

Прошел я реки поворот –
и мордой об лед.
Пытался подняться в снегу,
но не могу.
Решил я, что надо прилечь
и силы сберечь.

Глаза затуманила кровь –
разбитая бровь.
Когда ж я под лед поглядел –
оторопел:
прокуренным пальцем грозил
усатый грузин…



Песня о добром вожде
(Рассказ преподавателя истории КПСС)


До революции в сибирской деревеньке
товарищ Сталин в царской ссылке проживал,
вязал с хозяином березовые веники,
а на досуге Карла Маркса изучал.
В нем староверы-мужики души не чаяли,
он был для них дороже Бога и родни
и даже псы цепные на вождя не лаяли
за простоту, за доброту и гуманизм.

Однажды утром дорогой товарищ Сталин
опасной бритвой добривал свои усы.
Вождя ни каторга, ни ссылка не сломали –
он и в Сибири был опрятен и красив.
Сынок хозяина, проказник пятилетний,
игрался с кошкою и ссыльного толкнул,
и друг всего народа в результате этого
случайно щеку ненароком резанул.

И капли крови заалели в мыльной пене
и тихо капали на сталинский сапог;
но взял мальчонку на колени добрый гений –
ведь он иначе поступить не мог.
Улыбка добрая из-под усов сияла
и освещала всей стране дальнейший путь
и даже мысли у вождя не возникало,
чтобы ребенка бритвой полоснуть…



Песня-покаяние

Там, где быль похожа на небыль,
там, где я не буду и не был,
нехотя падает снег,
и на штыке у часового,
как на иконе у святого,
тихий, загадочный свет.
Стынет кровь от этого света.
На заполярной планете
Бог забыл про людей.
Тут, на окраине державы,
как монументы черной славы –
вышки политлагерей.

Заживо гнили тут на нарах
и мужики, и комиссары –
руки и совесть земли.
Лучшие дети народа,
славя душевных уродов,
в мерзлую землю легли.
Женщины с печальными глазами
уходили вслед за мужьями,
прокляты “дети врага”.
Слава тебе, любимый Сталин, –
черными грешниками стали
те, кто не видел греха.

За эшелоном эшелоны
бросила с пекло миллионы
милая Родина-мать.
Их о грехах не спросила,
дьявола благословила –
как им тебя понимать?!
Встань перед ними на колени
и умоляй о прощеньи,
вечный огонь разожги.
Не проживешь без покаянья,
совесть задавит дыханье,
сердце захлебнется во лжи.



Котлас - Воркута

Связаны, уложены
рельсы на болтах –
строится дороженька
Котлас - Воркута.
Тундрою нехоженой
рельсы пролегли –
строится дороженька
на краю земли.

Рельсы вдоль движения,
шпалы поперек.
До изнеможения
трудится народ.
Без вины наказаны
партией родной
и статьей повязаны
пятьдесят восьмой.

Под статьею этою –
мужики в лаптях
и полураздетые
люди в пиджаках.
Сорок пять по Цельсию –
заполярный рай.
И не надо целиться –
трупы собирай.

Кто живой седьмого дня,
этим повезет –
их гангрена синяя
у барака ждет. “контра” на путях
и враги махровые –
мужики в лаптях.

Станет черной шпалою
чуждый элемент.
Станет гайкой малою
“враг-интеллигент”.
Связаны, уложены
рельсы на болтах –
строится дороженька
Котлас - Воркута.



Яблоневый перевал

Моему деду

След не оставит морская дорога.
Трюмы забиты “врагами народа”.
И потянулась колонна с причала,
нары ГУЛАГа – за перевалом.
Ветер колымский слезу вышибает
и на щеке та слеза замерзает.
Тянутся вверх перевала уступы.
Слева и справа – штыки на тулупах.
Зэков тулупы не согревают –
в чем их забрали, в том и шагают.
Свищет пургою родная природа
над Колымою с “врагами народа”.

Ой, ты, Яблоневый перевал!
Волчий вой, да конвой, да сугробы.
Кто ж так сладко тебя обозвал,
то ли сдуру, а то ли по злобе?
Тут за сопками сопок горбы,
как Голгофы двадцатого века.
За колючкой – бараки-гробы
и насквозь проморожены реки.

Нет ни конца той дороге, ни краю.
Падают люди, в снегу засыпают
сном беспробудным, колымским, надежным –
их уж ничем разбудить невозможно,
даже цветами и громом оваций
после посмертных реабилитаций…
Все полегли, от велика до мала.
Утром охрана потери считала,
снег разгребала не пивши, не евши –
зэков искала окоченевших.
К Богу сбежали “враги”-бедолаги
без разрешенья начальства ГУЛАГа…

Весь перевал в замороженных трупах.
Зашевелились штыки на тулупах:
в центре начальство поверит едва ли,
что на этапе “враги” не сбежали.
Вряд ли поверит Лаврентий-то Палыч,
к стенке поставит, карьера пропала.
Выход один – помогай Божья мать! –
с каждого зэка по пальцу срезать.
Режьте, ребята, снимайте штыки,
перст указательный с правой руки!
В центре поверят, сличив отпечатки, –
шкура цела и карьера в порядке.

Вьюга затихла и солнце сияет,
пальцы сержанты поштучно считают,
сыплют со стуком из рюкзаков
сотни обрезанных белых перстов.
А через день Колыма в спецполет
курсом на запад пошлет самолет.
… Спит под снегами седой перевал,
будто бы он ничего не видал.
Только однажды в безоблачный день
птицу спугнула какая-то тень.
Может, из снега торчали сучки,
может, то тень от беспалой руки...

Ой, ты, Яблоневый перевал!
Волчий вой, да конвой, да сугробы.
Кто ж так сладко тебя обозвал,
то ли сдуру, а то ли по злобе?
Тут за сопками сопок горбы,
как Голгофы двадцатого века.
За колючкой – бараки-гробы
и насквозь проморожены реки.



Сюр о Черной речке

Я тут когда-то был –
красная речка течет из трубы.
На берегу реки
пьют керосин мужики.

Сталин с Бухариным в лодке плывут,
тихо грузинскую песню поют.

Пальмы листвой шумят.
Волки под пальмами что-то едят.
Белая кость хрустит –
волчий у них аппетит,

злые глаза полыхают огнем –
съели Георгия вместе с копьем.

А под березами
прыгает слон бледно-розовый
в кирзовых сапогах,
качества знак на ушах –

молча жует поролона кусок,
ведрами хлещет березовый сок.

Где-то корова мычит,
мыльный пузырь над коровой летит –
мыла кусок сожрала,
к ветеринару пошла.

Трудно по шпалам пешком ковылять.
Есть паровозы, угля не достать.

Куры летят на юг,
над колокольнями делают круг,
а петухи-дураки
яйца несут от тоски.

Пьяный мужик безголовый идет,
голову с пивом в авоське несет.

А на крутой горе
бронзовый памятник круглой дыре –
в бронзу обрамлена,
ну а внутри – ни хрена.

Ходит вокруг крокодил на цепи,
чтоб алкоголик дыру не пропил.

В гору река течет,
утром на западе солнце встает.
На берегу реки
пьют керосин мужики.

Сталин с Бухариным в лодке плывут,
тихо грузинскую песню поют...



* * *

Над Канадой, над Канадой
солнце красное садится,
и заснуть давно бы надо –
отчего же мне не спится?
Оттого, что над Канадой
целый день дожди косые
и такие же березы,
как на родине в России.

Память скрыла белым снегом
сорок первый в Подмосковье –
мы кремлевского стратега
там спасали нашей кровью.
А как пленными мы стали,
так про то ж никто не знает…
Как сказал товарищ Сталин,
“Наши в плен не попадают!”

И кто выжил в сорок пятом,
огляделись, протрезвели.
Уходили мы на запад
потому, что жить хотели.
Чтоб Лаврентия собаки
нас не гнали под охраной
от немецкого барака
до бараков Магадана.

Мы Россию-мать родную
на Канаду не меняли.
Нам вожди судьбу такую
в кабинетах расписали:
генералы да генсеки
нас живыми закопали –
мы для родины навеки
просто без вести пропали...



Брадобрей

О. Мандельштаму

“Власть отвратительна, как руки брадобрея”, –
сказал поэт, меня перевернув, –
я никогда такого не сумею,
не занырну в такую глубину.
На мастера надеюсь, как на Бога,
покорно помогать ему готов,
и на лице не чувствую ожога
от потных брадобреевых перстов.

Но в общем-то надежда эфимерна,
самоуспокоительна она –
не сотни, миллионы есть примеров,
к чему ведет доверие без дна.
Под идеологическою пеной
не отличишь от бога сатану,
а он тебе свою назначит цену
и горло перережет, не моргнув.

И голова откинута беспечно –
торчит доверчиво лояльности кадык,
и хладнокровен мастер дел заплечных,
надежна бритва и соблазн велик.
Глаза недоуменно стекленеют –
извечна тьма и краткосрочен свет…
Рифмуя власть и руки брадобрея,
свою судьбу оплакивал поэт.



* * *

От Москвы до чукотских оленей –
каждый видел, кого ни спроси, –
уж на памяти трех поколений
он стоит, ожидая такси.
Голосует давно у дороги.
Не сажают, хоть вой на луну!
Обнаглели таксисты, ей-богу,
ну хотя бы один тормознул!

Он стоит, как вопрос без ответа –
то газета, то кепка в руке.
Голосует зимою и летом
то в пальто, то в одном пиджаке.
Видно надо далеко куда-то,
только с транспортом прямо беда,
на своих на двоих трудновато,
а трамваи не ходят туда.

А, быть может, и сам он не знает,
где кончается этот маршрут –
самолет в никуда не летает,
поезда в никуда не идут.
Да и слов от него не богато –
лет полста уж, как рыба, молчит.
Только смотрит далеко куда-то,
да рука над дорогой торчит.




ГОРОД СИДОРЫЧЕВСК


В ожидании репрессий

Я стоял за колбасой.
Говорил один в очках,
мол, да здравствует застой,
перестройка терпит крах;
все, кто много выступал
дома иль на сессии,
обличал, митинговал,
ждите, мол, репрессии.
На курорты КГБ
по особым спискам
раздадут путевки без
права переписки.
Горлопанам гласности
за дискредитацию –
от пять до десяти
строгой изоляции.

Не могу молчать, хоть тресни,
в ожидании репрессий.
Эй, сержант, верни гитару,
буду петь на нарах!

… Чтоб пресечь неверие,
смуту и раскол,
чистит призрак Берии
вороненый ствол.
Мордой бы в парашу бы
недобитый НЭП.
Светится стекляшками
ржавое пенсне.
В галифе опричники
родину спасут –
за погоны с лычками
горло перервут.
Их “маруси” черные
за углом стоят –
тарахтят моторами
из небытия.

Не могу молчать, хоть тресни,
в ожидании репрессий.
Эй, сержант, верни гитару,
буду петь на нарах!
Воссияет истина
в кожаных ремнях
сапогом начищенным
в новых лагерях.
Кровушкой умоется
лагерная вошь –
быстро перестроится,
делай с ней, что хошь.
До колена пятого
изведут породу
от Христа распятого
до “врага народа”,
и прекрасной песнею
снова станет жизнь…
Начинай репрессии!
Списки покажи!

Не могу молчать, хоть тресни,
в ожидании репрессий.
Эй, сержант, верни гитару,
буду петь на нарах!



Песня про членовоз

Для нас открыты все пути –
кто был ничем, тот станет всем.
Наш паровоз, вперед лети
по осевой по полосе
на красный свет под вой сирен!
Посторонись, честной народ!
Чем громче вой, тем больше член
ЦК или Политбюро.

Номенклатурный экипаж
куда-то черти понесли –
на двух осях большой тоннаж,
ум, честь и совесть всей земли.
Когда 120 на шкале,
бензину надо много сжечь,
поскольку, этот самый член
при жизни бронзовый уже.

За сутки остановлено
на улицах движение
и трасса подготовлена
почетным оцеплением.
Майоров да полковников
огромное количество –
в повышенной готовности
пресечь членовредительство.

Поскольку мы уже давно во
враждебном окружении,
а вражеское логово
готовит покушение.
Капиталист да сионист
агентам дал задание –
давно мечтают там они
о членообрезании.

Но злые происки врагов
развенчаны и сорваны –
работают без дураков
на стреме наши органы.
… Другого нет у нас пути.
Кто был ничем, тот станет всем.
Наш паровоз, вперед лети
по осевой по полосе!



Песня барана

Я один из миллионов –
нас, баранов, очень много;
все при деле, все в законе,
и на всех одна дорога
от кошары до шампура
без сомнений и извилин.
Будет мясо, будет шкура –
мы не зря на свете жили.

Слава барану
под стук барабана!
Барабанья кожа
из барана тоже.
С верой бараньей
в мудрость барабанью
с радостью может
отдать свою кожу
каждый баран
на барабан.

Нам другой судьбы не надо –
по дубленым нашим шкурам
узнают звезду эстрады,
узнают номенклатуру.
Наш бараний вклад немалый
даже в ратном деле тяжком –
голова у генерала
завершается барашком.

Говорят, что есть бараны
не в отаре, а на воле –
дикари и хулиганы
курдюки свои не холят;
от шампура скачут в горы
и бодаются, смутьяны, –
перед обществом позорят
имя честного барана.

Нам не надо черной славы –
мы сознательные твари
и судьбы своей кудрявой
мы не мыслим без отары.
Так да здравствует дубленка!
Так да здравствует шампуры!
До последнего ягненка
забирайте наши шкуры!

Слава барану
под стук барабана!
Барабанья кожа
из барана тоже.
С верой бараньей
в мудрость барабанью
с радостью может
отдать свою кожу
каждый баран
на барабан.



Стукачок

Тук, тук стукачек –
востроглазый мужичек
все увидел, все услышал –
стукнул, звякнул – и молчок.

У него и сто друзей,
у него и сто рублей;
обаятельный товарищ,
с ним живется веселей.

Диссидент и полиглот
всем вопросы задает.
Кто даст правильный ответ,
тот получит десять лет.

Тук, тук стукачек –
востроглазый мужичек
все увидел, все услышал –
стукнул, звякнул – и молчок.



Молчание – золото

Пословицами смолоду
нам вправили мозги:
молчанье наше – золото,
а языки – враги.
Живи ушастым кроликом,
словами не балуй,
будь винтиком, будь ноликом
и тихо травку жуй.

Прикинься глупым чайником,
наивным утюгом,
послушником, молчальником –
дешевым пиджачком.
Не зря потратишь силушки,
ползи ужом в камыш…
Молчанье – наше крылышки,
со временем взлетишь.

Словесным воздержанием
заслуженная власть;
окупится молчание –
наговоришься всласть.
Тогда хоть по деревьям лазь
и хоть кричи “Ку-ку!”,
когда дурак получит власть –
все можно дураку.

В печать пойдет твое “ку-ку”
и на телеэкран.
На разные лады “ку-ку”
услышишь тут и там.
А кто не хочет петь “ку-ку”,
а, может, позабыл –
висеть бедняге на суку,
чтоб воду не мутил.

В одну дуду с тобою дуть
начальники начнут,
и, может, город где-нибудь
Кукуйском назовут.
Пока твоя звезда горит –
пророк ты и вещун,
пока тебя не подсидит
очередной молчун.



* * *

Растет кукуруза, поспел виноград
под солнцем Колымского края.
На пляжах Чукотки туристы шалят –
опять за буйки заплывают.
А чукчи безбожные цены дерут
за местные фрукты на рынке,
туристам с детями яранги сдают,
торгуют вином по старинке.

Втихую закон обойти норовят –
сбывают домашние вина,
хотя по указу сдавать виноград
положено в магазины.
За лето три шкуры с туриста дерут
за персики да мандарины
и за телятину выдают
протухший кусок оленины.

Проблемы свои в Таймырском краю –
полно перезревших вопросов.
Таймыр, как известно, снабжает Союз
бананами да кокосом.
Кокосы завяли, бананы гниют,
гниют ананасов цистерны.
Когда ж, наконец, урожай уберут
норильские инженеры?!

Но не остановят движенья вперед
отдельные недостатки,
и самоотверженно пашет народ,
и, в общем-то, все в порядке.
Весь хлопок эстонцы убрали с полей,
досрочно и без простоев.
Полсотни сверх плана набили зверей
туркменские китобои.

Кораблестроители Ферганы
и чабаны Ленинграда
бросают копейку в копилку страны –
кто сдельно, а кто на окладе.
Душевная песня слышна до утра –
наводит меня на раздумья,
когда лесорубы поют у костра
в горячих песках Кара-Кума…



В царстве зла

Не туши
в черной злобе лампаду души –
в царстве зла
нет святого угла.
Без икон
и кистень, и топор, как закон.
Плаха там –
и икона и храм.

Где твой друг, где враг –
не понять никак.
В темноте –
и эти, и те.

Там в ночи
одинокая птица кричит
над птенцом
с перебитым крылом.
Зло без дна,
а потухшей душе грош цена –
покупай,
иль свою продавай.
Нет греха,
а душа – трын-трава, чепуха.
Жги мосты
на костре суеты.

Впереди с клюкой
поводырь слепой,
а за ним –
лишь пепел и дым.

Не спеши
в черной злобе лампаду тушить,
не спеши,
не спеши,
не спеши...



Песня о скоморохе

В. Высоцкому

Микрофон давно оглох,
зал от хохота лежит.
На эстраде скоморох
под гитару говорит.
Говорит о том, о сем –
грязь выносит из избы;
а мы тут вроде не при чем –
грязь не наша вроде бы.

То смеялся, а то заныл:
“Эх, ребята, все не так!” –
но народ билет купил,
так развлекай его, чудак.
Нам бы что бы посмешней –
нам от “Баньки” только скука.
Ты давай про алкашей,
или спой про Кука.

Ведь мы своею колеей
ездить не приучены.
И пусть мы едем по чужой,
но без смертельных случаев.
По чужой не трясет;
тихо едешь, но без изъяна,
а своя доведет
до курортов Магадана.

Не про то, старик, поешь –
про любовь бы надо.
Так ты славы не найдешь
на родной эстраде.
“Звезды” шепчут про любовь,
встречи, расставания,
и себе не портят кровь,
и получают звания.

Так зачем хрипеть, кричать –
разгребать гнилые кучи?!
Всем ума не занимать,
но все молчат на всякий случай.
Так и жили от начал:
ели, спали, водку пили;
мы молчали – он кричал,
жили, не тужили.

А теперь и он молчит –
напросился в гости к Богу.
Острых песен дефицит,
и пуста его дорога.
Да он, наверно, и там поет –
уши ангелы зажали,
или к Куку пристает:
“А с чем тебя сожрали?”

Нынче скомороха песни,
те, что были чуждыми,
вроде, стали интересней,
вроде, стали нужными.
Но только это как-то странно,
не пойму законников:
чтобы спеть с телеэкрана,
нужно стать покойником.

Нынче он – большой поэт.
вот бы он бы удивлялся!
А при жизни, вроде, нет –
вот бы он бы посмеялся.
Нынче всюду обновленья –
то ли еще будет;
но скомороха без сомненья
не забудут люди!



* * *

Боже правый, упаси
быть талантом на Руси.
Семи пядей быть во лбу –
проклинать свою судьбу,
злую долю проклинать,
на веревочке летать,
иль, надев колпак шута,
через слезы хохотать.

Боже правый, упаси
быть богатым на Руси,
даже если дом с добром
наживал своим горбом.
Тут короткий разговор –
раз богатый, значит вор,
и не спасут тебя замки
от карающей руки.

Боже правый, упаси
быть тверезым на Руси,
если не залил шары,
выпадаешь из игры.
Тут пароль совсем простой –
если пьяный, значит свой.
У тверезых все не так –
кто не с нами, тот наш враг.

Боже правый, упаси
быть счастливым на Руси,
Быть счастливым не дадут –
злобой-завистью сожгут.
Сотни лет за годом год
горе мыкает народ –
и на Руси счастливым быть,
неприлично вроде бы.



Песня рекрута

Во зеленом бору
перепелки поют,
а меня поутру
во солдаты берут.

Как дадут автомат
на зеленом ремне
и пошлют воевать
во чужой стороне.

Промочила мне мать
всю рубаху слезой:
– Не ходи воевать,
мой сыночек родной!

На чужой на войне
каждый камень – душман.
На чужой стороне
каждый дом, как тюрьма.

На войне на чужой
ты судьбу не дразни.
Возвращайся живой,
Бог тебя сохрани!

– Не печалься по мне,
моя родная мать!
На любой на войне
двум смертям не бывать

Али цинковый гроб,
али грудь в орденах –
на родимый порог
мне дорога одна.

… Во зеленом бору
перепелки поют,
а меня поутру
во солдаты берут.



Молитва матери

От лампады свет таинственный.
Не вернулся сын единственный.
Преломилась под иконами,
причитает мать с поклонами –
Не оставь своею милостью
мне покой верни.
Надо мною, Боже, смилуйся –
сына сохрани.

Бесконечна ночь бессонная –
ожидаю похоронную.
Стали праздники поминками –
дети спять в коробках цинковых.
На войну чужую посланы
властью сатаны –
никогда не станут взрослыми
наши пацаны.

Спять судьбою обделенные –
их невесты станут женами.
Нет в глазах уж ни слезиночки…
Где же ты, моя кровиночка?
Спаси воина, Боже праведный,
милосердный мой!
Помоги с бедою справиться,
если он живой!



* * *

В городу ль, в полюшке –
нигде нету на Руси волюшки.

Смолоду в страхе мы –
возле церкви топоры с плахами,

да палач под хмельком,
да намылена петля с узелком,

да в чести пес-холуй,
а кто воли захотел – на колу.

Нет по мне выбора –
я за волю заплачу дыбою.

Заплачу все сполна –
вольной волей надышусь допьяна.



* * *

В городе Париже даже дворники
чисто по-французски говорят,
а по понедельникам до вторника
в кабаках за стойками сидят.
После воскресенья похмеляются,
им указ московский – не указ,
и по новой пьянка начинается.
“Се ля ви” в Париже – высший класс.

Помолясь парижской Богоматери,
поддадут и площади метут,
моют пьедесталы императорам,
по-французски песенки поют.
В погребах под винными бочонками
то абсент лакают, то шартрез,
а в субботу с падшими бабенками
едут пить вино в Булонский лес.

Как аристократы изъясняются,
мол, ”мерси, мадам” да “миль пардон”,
и как мы в отключке не валяются,
и не пьют, как мы, одеколон.
Пьют, не просыхая, но с закусками,
чтоб не получился перебор;
а у нас – стаканами, да кружками
натощак – и тут же под забор.

Даже по ночам не успокоятся –
до утра гудят в своих бистро;
но не скажешь, что француз – пропойца,
все у них продумано хитро.
Пьет Париж от вторника до вторника,
без опаски дует все подряд.
…Хорошо живут в Париже дворники,
даже по-французски говорят!



Письмо президенту США

Здрасьте Вам и дорогой супруге,
господин-товарищ президент!
Вам, как благодетелю и другу,
пишем просьбу по большой нужде.
Мы уж тут судили и рядили –
перестройка, гласность, хозрасчет... –
так и эдак лет полста крутили –
шуму много, дело не идет.

Нынче покумекали немного –
вышло, как мозгами не крути,
вроде, нет у нас своей дороги –
дорулились, Господи прости.
Тут уж не до жиру, не до славы.
Вас мы просим нам не отказать –
в Ваши Штаты нашу сверхдержаву
просим добровольно записать.

Заживем мы с вами королями
на просторах двух материков,
размешаем доллары с рублями,
все по чести и без дураков.
И под ту валюту по закону
все объединяем до гвоздя:
справа будет профиль Вашингтона,
слева – профиль нашего вождя.

А пролив Чукотский пересыплем –
нам плотину сделать, что чихнуть.
Нам бы было закусить да выпить –
создадим единую страну.
Чукчи БАМ построят до Аляски –
замелькают за окном столбы...
Мы могем из жизни сделать сказку,
а из сказки можем даже быль!

И уж Вас в накладе не оставим –
мы же тоже в кое-чем сильны.
Можем даже, что у Вас, – исправим,
то, что нам видней со стороны.
Можем сделать, если Вам охота,
нашу коллективизацию,
агрономов, севообороты
и индустриализацию.

Есть у Вас на Севере озера –
если надо, можем осушить.
Тут у нас засохло даже море –
так что можем в этом пособить.
Можем реки бревнами засыпать,
развернуть их задом наперед.
Если надо, Ваша Миссисипи
потечет совсем наоборот.

Нам бы к Вам бы записаться надо –
к Вашим Штатам наш бы континент.
Вы уж запишите, Христа ради,
гоподин-товарищ Президент,
нас бы восемьдесят первым Вашим штатом,
Мир и дружба! Хау ду ю ду!
На матрасе Вашем полосатом
нарисуем новую звезду.

Спорить мы не будем понапрасну
про международные дела,
но звезда, уж ежели не красной,
чтоб хотя бы розовой была.
Сделайте такое одолженье –
мы ж не Занзибар и не Ирак,
уж войдите в наше положенье –
сверхдержава все же, как ни как.



Космическая

“Энергия” в космос “Буран” понесла.
Бухло под забором лежит.
Витрину продмага толпа разнесла
в сражении за дефицит.
Того не хватает и этого нет –
система на грани беды.
На пыльных тропинках далеких планет
останутся наши следы.

И это, и то за валюту берем –
компьютеры и общепит,
а можем и совесть купить за бугром,
валютой покрыть дефицит.
За 70 лет барабанных побед
завязли в болоте нужды.
На пыльных тропинках далеких планет
останутся наши следы.

И страх до сих пор разобщает людей,
колючкой ГУЛАГа ржавеем.
Тяжелые трупы бредовых идей
висят, как вериги, на шее.
Настало похмелье, а праздника нет
и песня затерта до дыр…
На пыльных тропинках далеких планет
останутся наши следы.



Зазеркалье

Родина-мать, зазеркалье мое,
мчатся вперед паровозы с рулем.
Выпьем, закусим и снова нальем –
то ль это быль, то ли небытие.
Все тут не эдак и все тут не так –
весело жить в сверхдержаве моей,
в монастыре, превращенном в бардак,
ходишь в толпе и не видишь людей.

Где-то молочные реки текут,
а берега – из киселя.
Руки у нас не оттуда растут –
в поле чудес не взошло ни рубля.
Желтые бюсты у красной стены –
тут отдыхают секретари.
То ль это главная площадь страны,
то ли кладбище – поди, разбери.

Был Карла Марла большой эрудит –
мы заблудились в твоей бороде,
и, как вериги, висят на груди
красные сказки бредовых идей.
Можно свихнуться от жизни такой –
в царстве абсурда концов не найдешь.
Бодрое пения за упокой…
Крыша поедет – в дурдом попадешь.

Стонет душа – проболела до дыр.
В ухо хохочет злодейка-судьба.
Весело давят мой хрупкий кадык
толстые пальцы хмельного жлоба.
Сообразили с утра на троих.
Ангелы воют на вираже.
Падает снег на ланиты мои,
падает снег и не тает уже...




ПЕСНЯ СОВКА


Мандариновый жилет

На размокшей земле лист калиновый.
Давит плечи жилет мандариновый.
От судьбы не уйти, без сомнения
выходи на пути сообщения.

Обогрей МПС женской ласкою –
на руках ржавый рельс перетаскивай.
Ждет страна от тебя вдохновения
на бескрайних путях сообщения.

Вдохновенье твое – сталь каленая.
До чего же в нее ты влюбленная!
До разлома бедра натаскаешься,
а потом до утра матюкаешься.

А мечта твоя – шпала черная,
креозотовая, прокопченная.
С нею хоть пропади: на щебеночке
прижимай к груди, как ребеночка.

Поезда стучат по дороженьке.
У тебя гудят руки-ноженьки.
И на юг летят люди белые,
а домой стучат загорелые.

Отпускник в окне – птица вольная,
за год двадцать дней бесконтрольная –
пузырек швырнет с пива пенного,
или подморгнет из купейного.

Но опять кричит мастер пьяненький:
“Веселей мечи, девки-бабоньки!
Набирай полней, непутевые,
да кидай дружней, бестолковые!

Веселей болты заворачивай,
до конца костыль заколачивай!
Без кувалды твоей – торможения…“
Ты – мадонна путей сообщения!



Квартирный обмен

Двухкомнатная в городе Зодрочинске,
на самом берегу реки Шараги,
второй этаж “хрущевки” крупноблочной
меняется на город Копенгаген.
Две комнаты вагончиком с передней
на равноценную желаем поменять,
и этажи ни первый, ни последний
в обмен на наш второй не предлагать.

Есть электричество и радиовещание,
и с ванной совмещенный унитаз.
Во вторник в ЖЭКе было совещание –
в конце квартала обещают газ.
Со связью нет проблемы. Между прочим,
в двадцатом веке все ж таки живем –
два автомата с трубкой раскуроченной
почти что рядом – через площадь за углом.

С водой вопросов нету однозначно –
по средам и по пятницам течет.
Хорошая вода, почти прозрачная,
немножко керосином отдает.
Ну а с горячей даже мылиться не надо –
он из крана прямо мыльная течет:
на берегу реки у нас тут рядом
построен мыловаренный завод.

Помойка за углом и очень близко,
ведро таскать не надо почем зря,
а рядом с ней – ларек с пивком прокислым,
цивилизация, короче говоря.
А вечерком на берегу Шараги
подышишь ацетоном – благодать!
…Но тещу так и тянет в Копенгаген.
Париж и Ливерпуль не предлагать.



Разговор о стеклотаре

Из авосек с рюкзаками
звон зеленого стекла.
“Кто последний? Я за вами.
А она уже пришла?”
“Нет, с утра ушла на базу.
Скоро будет, говорят».
“Обнаглела! Вот, зараза, –
люди ж три часа стоят!”

“Написала ж на заборе:
через полчаса приду.
Не приемщица, а горе.
Помню, в нонешном году
отложила пять бутылок.
Говорит: дефект горла.
Все мозги запорошила
и рубля не додала”.

“Аферистка! Паразитка!
Рвет подметки на ходу:
вот, мол, горлышко побито,
вот, мол, трещина в заду.
Все не эдак лупоглазой –
то с наклейкой не берет,
а потом сама на базу
эти баночки сдает”.

“Потеряла совесть Зинка,
стерва, Господи, прости.
Лясы точит в магазине.
Уж двенадцать без пять!
Перестройка третье лето,
всюду гласность там и тут.
Надо написать в газету –
пусть к порядку призовут”.

Как набат, толпа гудела,
Возмущалась, как могла,
гневом праведным кипела,
пока Зинка не пришла.
“Так. За этим, за очкастым
чтоб никто не занимал!
Через час уеду в кассу,
чтоб народ не возникал”.

Глазки в масле утонули.
Заелозила толпа:
“Мать-кормилица, Зинуля!
Без тебя ж народ пропал.
Тут людей-то три калеки,
все свои наперечет.
Будь же, Зина, человеком,
не обидь честной народ.

Мы ж тебе, Зинуля, слышишь,
прям от всех товарищей
благодарности напишем
и в газету, и вообще”.
Зинка не ушла от стойки,
всю посуду приняла…
“Все же, братцы, перестройка
очень много нам дала!”



В валютном магазине

По ценам ниже рыночных намного
за эскавэ в продаже есть у нас
в торговом доме фирмы “Гогель-Шмогель”
товары всевозможные для вас:
фуфлоеры с трехфазерным задрочером
системы “Мерседес” и “Шевролет”,
сикабли с трехканальным мочеточером
с гарантией на сорок девять лет.

Люлякеры с кибаберной системой –
один кебаб на двадцать три люли.,
но если с эскавэ у вас проблемы –
люлякер продается за рубли.
Быдлоеры совковые “Халява”
фанерные на дизельном ходу –
последний крик системы “Рашен-Хау”,
основанной в семнадцатом году.

Стационарные японские сексометры
улучшенные типа “Эй-Си-Пи”,
сверхточные двуспальные спидометры –
мгновенно реагируют на СПИД.
Лушпайеры системы “Кукаеси”
и с самонаводящейся головкой,
запатентованные фирмой “Осимоси”
в прозрачной полимерной упаковке.

Стрелябер двадцатисемизарядный
с возвратом пули типа “Бумеранг”
для самообороны и охраны –
за двести метров пробивает танк.
Тоткопферы ручные фирмы “Мюллер”
со скуподропером в комплекте или без –
тоткопферы надежней всякой пули
помогут выжить в рыночной борьбе.

Сарделлинги, сосискеры копченые
трехсотвосьмидесятитрех сортов
под закуси соленые, перченые
легко пойдет “Распутин” и “Смирнофф”.
По ценам ниже рыночных намного
за эскавэ в продаже есть у нас
в торговом доме фирмы “Гогель-Шмогель”
товары всевозможные для вас.



Инструкция для пользования телевизором

В двухтомном циркуляре МВД
согласно демократии и гласности
был всенародно обсужден раздел
по технике пожарной безопасности.
По письмам загоравшихся трудящихся,
с учетом экспертизы и ревизии,
утверждена министром настоящая
инструкция владельцам телевизоров.

“Любителям стеклянного экрана
и прочих разных видеотоваров
рекомендуем защитить заранее
ваш дом от телевзрывов и пожаров.
Советский кинескоп по силе взрыва
считается один из лучших в мире,
и каждый телевизор в перспективе –
пороховая бочка для квартиры.

Рекомендуем сделать баррикаду
в трех с половиной метрах от экрана.
Мешки с песком – надежная преграда,
эффектная защита и охрана.
Желательно оставить амбразуры
для глаза в положении сидячем
для наблюденья за аппаратурой
и для просмотра телепередачи.

Нередки отравления и травмы
от телевзрывов и от телегазов –
желательно смотреть телепрограмму
в армейской каске и противогазе.
Но если нет у вас армейской каски,
противогаза тоже нет, к примеру –
спасет вас фильтр из марлевой повязки
с кастрюлей подходящего размера.

Будь бдителен, товарищ телезритель!
Телепожар – не шуточное дело!
Держи в квартире семь огнетушителей –
по одному на каждый день недели.
Не проморгай начало возгорания!
Не засыпай от телепередачи!
Предотвратить трагедию заранее –
святая, благородная задача”.



Инструкция для пользования столовой ложкой

Всем уважаемым покупателям
для применения нашей продукции
перед обедом прочтите внимательно
все указания нашей инструкции.

Ложка гражданская из алюминия
рекомендована Мед. Академией,
утверждена КГБ и Совмином
и удостоена Ленинской премии.

Очень удобная в эксплуатации
без вспомогательных инструментов.
После последней унификации
создана ложка из трех компонентов.

Главная часть под названьем “Хлебало”,
(можно ее называть и “Черпалкой”),
задняя часть под названьем “Держало”,
связаны соединительной планкой.

Правой рукой ухватив за “Держало”,
ложку направьте “Хлебалом” к тарелке.
Действуйте строго по схеме каталога
и в направленьи, указанном стрелкой.

И соответственно пункту 120
пища должна быть не очень густа.
Дальше, согласно рисунку 17,
выньте “Хлебало” из полости рта.

Но не царапайте ложку зубами,
чтоб не разрушить поверхностный слой.
Пищу снимайте с “Хлебала” губами,
приподнимая “Держало” рукой.

После процесса принятия пищи
вымойте ложку в струе кипятка.
Мойте ее по возможности чище,
тряпочкой мягкой протрите слегка.

Чтобы металл не темнел понапрасну,
чтобы как новым всегда был товар,
смажьте “Хлебало” оливковым маслом
и положите в фабричный футляр.

При соблюденьи всех пунктов инструкции
у инструмента погрешности нет.
Сносу не будет нашей продукции,
время гарантии – 70 лет.




ЧУДО КРАСИВОЕ


Абрикосовый лес

Лес абрикосовый
у моря синего –
южными веснами
чудо красивое.
За облака цветы
ветром заброшены
и лепестками ты
вся запорошена.

Ветер морской затих –
лес не кончается,
в теплых глазах твоих
с морем встречается.
Нас приютил двоих
лес над утесами,
у сладких губ твоих
вкус абрикосовый.

Время бежит волной,
стрелки вращаются;
только для нас с тобой
лес не кончается
и под ярмом забот
южными веснами
в нашей душе цветет
лес абрикосовый.



Ночной разговор

Протикало, протакало две трети –
давно за сорок на моих часах.
Осталась только треть на этом свете,
плюс-минус где-то в несколько годах.

Теперь все чаще долгими ночами
сижу один, с бессонницей вдвоем.
И грусть-тоска с зелеными глазами
всю ночь стоит луною под окном.

Душа какой-то горечью сочится,
задерганная нервами душа:
то воет одинокою волчицей,
то злобно притаится, чуть дыша.

Ей, бедолаге, все давно обрыдло:
никчемной нашей жизни суета,
тупое обожравшееся быдло
и тонких душ святая нищета.

Условностей стальную паутину
с годами все труднее разрывать:
изображать блаженного кретина,
баранов мудрецами называть.

Протикало, протакало две трети –
давно за сорок на моих часах.
Осталась только треть на этом свете,
плюс-минус где-то в несколько годах.



Слон под березой

Я никогда не поверю, что это случилось –
вечная наша любовь пополам развалилась.
Словно на память оставила мне
детский рисунок на белой стене.

Слон под березой и темно-вишневая речка,
в лодке плывут три веселых смешных человечка…
Видно, что дружная это семья.
Подпись внизу – “Мама, папа и я”,

и улыбается солнце в безоблачном небе…
Только теперь это все – то ли быль, то ли небыль.
Как умудрились мы парус порвать?
Что нас заставило весла сломать?

Мне невозможно поверить, что это случилось –
лодка от камня судьбы пополам развалилась.
Слон под березой умрет от тоски
на берегу пересохшей реки.



Последний лист

Лист последний дрожит
на холодном ветру.
Как беду пережить?
Без тебя, как без рук.

Без тебя, без любви
и душа пополам –
нам судьба на двоих
эту душу дала.

Как же рану закрыть?
Смыть бы горькую кровь.
Кровоточит разрыв –
боль стучит под ребро.

Говорят, что беда
вся быльем зарастет;
за годами года –
время все перетрет.

Вряд ли солнце пробьет
тучи с черной бедой;
боль моя пропадет
только вместе со мной.

Лист последний дрожит
на холодном ветру,
Как беду пережить?
Без тебя, как без рук.



Три четверти планеты

Три четверти планеты – дороги без следа.
Три четверти планеты – соленая вода.
Зацепит парус душу, потянет в никуда –
останутся на суше большие города.

Те города, в которых я не нашел себя.
Те города, в которых я потерял тебя.
Где все прилично вроде: прикрыты, как щитом
душевные уроды красивым барахлом.

Останутся на суше холодные глаза,
останется на суше фальшивая слеза,
и вздохом театральным меня не прошибешь –
твоим глазам печальным не верю ни на грош.

Переболел я страхом потерь и перемен.
Переболел я страхом продажи и измен.
На чистый белый парус я дизель заменил –
с фортуной потягаюсь без лошадиных сил.

Выбрасываю за борт все маски-парики.
Выбрасываю за борт награды и значки.
За борт единым махом бросай и не жалей
все урны с чистым прахом загубленных идей.

Порву зубами сети запретов и границ.
Порву зубами сети абзацев и страниц.
Меня никто не станет гонять туда-сюда,
поскольку в океане нейтральная вода.

И кровь, и пот, и слезы морской воде родня.
И кровь, и пот, и слезы из соли у меня.
Уйду я на рассвете, быть может, навсегда.
Три четверти планеты – соленая вода.



Песня херсонесского моряка

Где-то берег Таврии родной.
Половина пройдена пути.
Херсонес остался за кормой,
а до Гераклеи не дойти.

Парус буря сорвала,
весла в щепки превратив.
Нас фортуна подвела.
Понт Эвксинский не пройти.

Носит без руля и без ветрил
наши души черная вода.
Страх свечу надежды погасил –
пропадем в пучине без следа.

Просит жертвы Посейдон –
волны вздыбил до небес.
Где ж ты, милый отчий дом,
славный город Херсонес?

Не придет встречать меня жена
в красно-белой тунике своей.
Не увидеть мне с морского дна
ни отца, ни мать и ни детей,

и за праздничным столом
мне с друзьями не шуметь,
за таврическим вином
песен Бахусу не петь.

Белой чайкой к дальним берегам
скоро полетит душа моя.
Разрешают боги иногда
улетать в родимые края…

Там, над бухтой голубой
сушат сети рыбаки;
я увижу дом родной
и заплачу от тоски...



Ночной разговор

Тишина в ночной прохладе.
За окном умолкли птицы.
И уснуть давно бы надо,
отчего ж тебе не спится?
Отчего ж тебе не спится,
кто лишил тебя покоя?
Одинокою волчицей
вдруг душа завоет.

Вдруг душа завоет,
молча закричит,
чтоб не беспокоить
тех. кто крепко спит.
Ни к чему тревожить
их ночной уют –
все равно помочь не смогут,
даже не поймут.

Не поймут, как сердцу дорог
позабытый свет в мечтах,
как давно ушла за сорок
стрелка на твоих часах.
Как твоей душе обрыдла
нашей жизни суета –
обожравшееся быдло
и святая нищета.

Нищета святая,
нет тебе конца –
дура золотая,
ты для подлеца.
Но ни те, ни эти
не поймут тебя;
мы одни на свете –
только ты да я.

И душевные тревоги,
и душевные потери,
пусть людей на свете много –
некому тебя доверить.
Некому доверить душу
в этом электронном веке.
Наше время душу сушит,
сушит человека.

Ты его не трогай,
не морочь ему мозги,
матери-природе
крикни: “Помоги!”
Только в ней спасенье
нам от суеты,
в вечном обновленьи
вечной красоты!

Тишина в ночной прохладе.
За окном умолкли птицы.
И уснуть давно бы надо,
отчего ж тебе не спится?



Две даты между строчек

Пять отработал – два гуляй
и не чеши в затылке,
в лесу грибочки собирай
с друзьями да с бутылкой.

А я по кладбищу ходил,
задумчиво гулял –
среди надгробий да могил
о жизни размышлял.

Доразмышлялся до того
над скромными камнями,
что нету в жизни ничего –
тире между годами.

Вот год рожденья, смерти год,
а между ними – прочерк;
ушла судьба за поворот,
оставив пару строчек.

Неважно, кем ты был живым,
а важно, кем ты стал,
хотя над гробом над твоим
и бюст и пьедестал.

Но сущность прочерка одна,
и, как им не крутите,
не изменяется она
ни в бронзе, ни в граните.

И пусть у этих – медный лоб
и ржавый крест – у тех,
но метром ниже, там, где гроб, –
червяк один для всех.

Ему не важно, у кого
какие были звания,
и генералы для него
не станут спецпитанием.

Те, кто страдал, горел, болел,
уйти из жизни просто,
но тем, кто в жизни преуспел,
тоскливо на погосте.

До слез обидно бросить все,
отдать без проволочек
и схлопотать за все про все
две даты между строчек.




АБЗАЦ


* * *

Между первой стервой
и второй женой
отдыхают нервы
лопнувшей струной.

Страсти не гоняют
сердце на износ
и забот не знает
кровяной насос.

Освещает душу
позабытый свет
и мозги не сушит
суета сует.

Женщина не вставит
слово поперек
и хомут не давит
шейный позвонок.

Сам в житейском море
пляшешь на волнах;
и беда – не горе,
ветер в парусах.

Новые дороги
будоражат кровь,
сладкие тревоги –
вольная любовь.

По дороге ноги
сами понесут;
а в конце дороги –
новенький хомут.



Русская застольная

Хорошо в кругу семейном
выпить хересу с портвейном,
да по-русски, просто так –
стаканами, натощак!

И без тостов, без вопросов
по бутылке кальвадоса,
после жрать, не зная меры
водку, рислинг и мадеру,

а потом о том, о сем
деревянным языком
разговоры по душам,
кулаками по зубам,
по развешенным губам,
по стеклянным по глазам.

И по-нашему, по-русски,
уронив мурло в закуски,
плакать пьяными слезами
и дурными голосами,
вспомнив мать и перемать,
шумно скатерть обрыгать...

Хорошо в кругу семейном
выпить хересу с портвейном!



* * *

Зимою лютой воробей
со смертью встретился своей.
Околевая на дороге,
протягивал бедняга ноги.

Корова мимо проходила –
говном беднягу завалила.
Согрел воробышка навоз –
он зачирикал, рад до слез.

Кот рыжий мимо пробегал,
его услышал – и... сожрал.
Весною дождик смыл навоз,
а ветер перышки разнес.

Зло иногда совсем не в том,
что ты облит чужим говном;
все дело в мудрости великой:
попал в говно – так не чирикай…



Песня о красной жопе

Красная жопа с ушами
встала над родиной милой
и над лесами-полями
солнышко в небе затмила.
Очень давно это было,
нынче уверены люди –
нету другого светила,
не было, нет и не будет.

Уж не одно поколенье
в дебри ушло мирозданья.
Не было тени сомненья
под красножопым сияньем.
Чутко небесные уши
смуту предупреждали.
Тихо крамольные души
в небытие попадали.

Нынче над родиной милой
свежие ветры задули:
что-то они изменили,
что-то перевернули.
Но в небесах, как и прежде,
ярко сияет над нами
наша мечта и надежда –
красная жопа с ушами.




ЧАСТУШКИ

+

Хорошо в кругу семейном
выпить хересу с портвейном –
без причины, просто так,
стаканами натощак,
и по-нашему, по-русски,
уронив мурло в закуски, –
эх, мать-перемать –
тихо скатерть обрыгать!


+

Ох, Никита, ты Никита –
лысая головушка!
Ты пошто у нас, Никита,
отобрал коровушку?
Я Никиты не боюсь,
я на Фурцевой женюсь –
буду тискать сиськи я
самые марксистския.


+

Был я в городе Париже
и ничего не мог понять –
даже дворники в Париже
по-французски говорят.
Там жратвы невпроворот,
а бабы с тощим телом,
а у нас наоборот –
загадочное дело.


+

У Петровой Зинки
лопнула резинка.
В двух местах сразу
лопнула, зараза.
А мы и без резинки
перейдем к рынку.
В магазине не найти –
ну и мать ее ети!


+

– Как ты, Зинка, не боишься
с иностранцами гулять?
Ты же спидом заразишься,
дура-баба, твою мать!
– А мне сказал один шофер
как надо защищаться,
подарил мене прибор –
спидометр называтца.



+

Я вчера домой пришла
и долго ноги мыла.
В темноте с работы шла,
в СНГ вступила.
Да у нас в СНГ
слева Г и справа Г,
потому не мудрено
в темноте вступить в говно.


+

Предложили хека мне
по гайдаровской цене.
Дорогой, падлюка, –
два червонца штука!
Да гори он, этот хек,
уж лучше я задаром
почитаю “Чук и Гек”
дедушки Гайдара.


+
Стоматолог из меня
сделал супермена –
мне все зубы поменял
по свободным ценам.
В переводе на рубли,
по большому счету,
сверху вышло “жигули”,
а внизу – “тойота”.


+

Милай мой, да милай мой
очень сексуальный –
проводил меня домой
аж до самой спальни.
На кровати мы лежали,
развлекались, как могли, –
у него конец искали,
так ничо и не нашли.


+

Инженер был у меня
умный да красивый.
Для него купила я
два презерватива.
Вот что значит инженер –
разобрался сразу.
говорит, не мой размер,
и ушел, зараза!


+

А электрик кучерявый
лучше, чем летчик –
весь красивый да чернявый,
как электросчетчик.
А я за то люблю его,
тем меня он радует,
что напряженье у него
по ночам не падает.


+

Я на митинге стояла
в защиту демократии.
На три буквы написала
лозунг на плакате я.
Дал профессор из НИИ
замечания свои –
мол, точки нет над буквой “и”
в программе нашей партии.



+

Я любила депутата,
собирала голоса.
Подходящая зарплата,
только нет конценсуса.
Нынче кворум весь пропал
и любовь кончается,
если рейтинг у него
давно не поднимается.


+

Ванька Петьку полюбил,
по пятам за ним ходил.
Только зря Иван страдает –
Петька любит Николая.
Петька тоже сам не свой.
Ох, любовь проклятая!
Хошь, плачь, хошь, вой –
полюбил женатого.


+

Надоело жить в Расее –
выйду замуж за еврея.
Не хочу коров доить,
в Израиле буду жить.
Не боюсь я ничего,
выйду замуж все равно,
даже если у него
полболта обрезано.


+

За границу я хочу,
я топор себе точу.
Чтоб уехать мне туда, –
нет другого выхода –
наточу себе топор
до белого сияния,
умотаю за бугор
через обрезание.


+

Митрофан Кузмич Петров
долго жил на свете.
Пять у деда орденов,
любят деда дети.
Любят слушать старика,
как он был когда-то
в лагерях на Соловках
пионервожатым.


+

Просыпайся, батька Сталин,
гуманист наш дорогой!
Сверхдержаву мы просрали
без тебя, отец родной.
Вставай, приходи –
пора спасать империю!
Не забудь разбудить
гуманиста Берию.


+

Тили-тили, трали-вали,
я частушки вам пою,
чтобы вы не унывали,
под гитару под мою.
Но нынче рынок по закону,
и вы не забывайте –
если нет у вас купонов,
эскавэ бросайте.




ПРИЧАЛ


* * *

Над косогором – берез белизна,
а за березами церковь видна.
Маковки нет, колокольня молчит.
Черная птица кричит.

Слушает воронье
мать моя родина.
Колокола ее
дьяволу проданы.
Нехорошо поет
птица зловещая,
будто беду зовет
карканье вещее…

Черная птица, беду не зови!
Храмы России стоят на крови.
Наши озера от бабьей слезы –
хватит России беды!

В нашей беде увяз
конь под татарином.
Был сатана у нас
в образе Сталина.
Сколько, не сосчитать,
душ переломано.
Счастьем Россия-мать
не избалована.

В этом загадка какая-то есть,
как ты безропотно тянешь свой крест,
как молчалива, покорна судьбе
и все едино тебе.

Не понимаю я
радость в страдании.
Ты и любовь моя
и наказание.
Чистых небес тебе
над колокольнями!
Счастье в твоей судьбе,
Русь белоствольная!



на главную


Сайт "Севастопольская БАРД-АФИША" создан по инициативе группы авторов-исполнителей г. Севастополя.
Ответственность за информацию опубликованных материалов несут их авторы.
Контакт с координатором сайта по E-mail: sevbardafisha (собака) rambler.ru
Координатор сайта знакомится с корреспонденцией, оставляя за собой право не отвечать на некоторые письма.